С того самого момента, как Эмма фон Ланге вновь переступила порог дома, в который муж привёз её после свадебного путешествия, она ждала приёма по случаю дня рождения свекрови со всё возрастающим нетерпением, которое было сродни ожиданию приговорённого к повешению, когда никакой надежды на спасение уже нет, и последние минуты перед самым страшным лишь увеличивают панику.
Опять воспоминания. В этом доме нельзя было избавиться от них ни на минуту. По мнению мнительной Эммы, даже новенькая Агата всем своим видом показывала, что знает всю историю её семейной жизни и тоже осуждает. Было странно, что Генрих нанял для жены новую горничную, вместо того, чтобы, как в прошлый раз, распорядиться доставить в нужное время её верную Эбби. Услышав эту новость, госпожа фон Ланге взглянула на супруга с таким беспокойством, будто бы от наличия привычной прислуги зависела её жизнь, но так ничего и не сказала. Не будет же она устраивать отвратительную сцену при слугах! Да и, положа руку на сердце, она бы не решилась возразить и наедине, в очередной раз согласившись с тем, что заслужила куда как худшее обращение.
Неестественно долгий день превратился, как и следовало ожидать, в чудовищную пытку. Ленч в кругу семьи Эмма еле вытерпела, сидя напротив свекрови. Страшно даже представить, что та думала про невестку, которая в присутствии Изабеллы фон Ланге не могла вымолвить и пары связных фраз, кроме дежурных поздравлений и пожеланий.
Потом, высидев положенное время за обеденным столом и дождавшись момента, когда можно было уединиться в комнате, в которой жила раньше, Эмма дала волю эмоциям и прорыдала целых два часа, уткнувшись лицом в подушку, чтобы, не дай Бог, кто не услышал. Правда, любопытная Агата наверняка замаетила ещё не высохшие дорожки от слёз, когда пришла помогать госпоже переодеваться для приёма, но сказать так ничего и не решилась.
Как и утром, Эмма подошла к выбору туалета и украшений со всей тщательностью. Как всегда, когда Генрих был рядом, его жена должна была выглядеть идеально. Она прекрасно знала, что бледно-розовой шёлк ей к лицу, помнила, что раньше мужу чрезвычайно нравилось, когда она надевала фамильные серьги с бриллиантами, которые шли в комплекте с крупной брошью в форме банта. В дополнение к комплекту Генрих заказал похожий по стилю браслет на её именины.
Эмма придирчиво рассматривала своё отражение в большом зеркале, изо всех сил стараясь углядеть хоть какие-нибудь недостатки, способные в очередной раз помешать осуществить задуманное, когда раздавшийся в условленное время стук в дверь опять лишил её всей решимости. Супруг был, как всегда, пунктуален, однако же каждое его появление, обговорённое чуть ли не загодя, вызывало именно такую реакцию.
- Да-да, войдите! - не сумев скрыть дрожи в голосе, крикнула Эмма, торопливо поправляя гребень в волосах.

За безупречным образом успешной, благополучной семьи, как это часто бывает, скрываются тайны, недопонимание, обиды и боль потерь. Все это в равной мере было свойственно и фон Ланге и семейству Макговерн, к которому, впрочем, Марта упрямо не желала себе причислять, считая фамилию мужа лишь досадной формальностью.
На сцене собственного семейного театра четы Макговерн вот уже несколько лет подряд с успехом шли одни и те же спектакли, строго говоря, всего два:  Холодное безразличие и Ядовитая ненависть. Альберт то и дело жаловался, что в жены взял дьявола, который когда-нибудь его убьет, на что нечистый дух в лице Марты обычно невозмутимо обещал подать к обеду мышьяк, дабы мучения несчастного закончились. Даже рождение дочери не смогло примирить супругов. Быть может, потому что четырехлетняя Сьюзан с каждым годом все сильнее напоминала мать и чертами внешности и характером.
Марту вполне устраивало частое отсутствие Альберта – чем реже они видятся, тем лучше для обоих. Нежелание юриста присутствовать на приеме в честь дня рождения тещи, объясняемое якобы срочными делами, было воспринято Мартой как любезный подарок.
В родной дом она отправилась вместе с дочерью. Во время ленча молодая женщина много улыбалась и шутила, будто бы не замечая некоторой напряженности между членами семьи. Сьюзан,  похожая на маленького, белокурого купидона с почтовой открытки, появившись перед взрослыми, когда те окончили трапезу, ни на шаг не отходила от обожаемого дяди и Орландо, мягко трущегося о ее ноги.
Для Марты день пролетел легко и быстро, незаметно приблизился вечер. Уложив дочь спать в своей бывшей комнате и оставив с ней рядом заботливую няню, она, ни о чем не беспокоясь, приготовилась к приему гостей.
Когда перед собравшимся обществом появились супруги фон Ланге, Марта взглянула на Эмму оценивающе, внимательно присматриваясь к выражению глаз. Скованность молодой женщины не ускользнула от ее внимания еще днем, но сестра Генриха предпочитала делать вид, что ничего не замечает. Эмма, в отличие от брата, была для Марты тайной за семью печатями, чужим, непонятным человеком, который зачем-то вошел в их жизнь. Но Генрих любил жену, не смотря на случившийся между ними разлад, и его сестра принимала все как есть, в полной мере осознавая, что ее глубинный собственнический протест есть ни что иное, как детская привычка ни с кем не делить внимание брата.
Улыбнувшись паре, Марта подошла ближе, сказала негромко, так, чтобы слышали только Генрих и Эмма:
- Вы произвели впечатление на гостей своим появлением. Поздравляю.

Пытка продолжалась. Леди Эмма сейчас отдала бы всё на свете за то, чтобы иметь возможность не отвечать на дежурные вопросы, не чувствовать на себе оценивающих взглядов, не улыбаться тогда, когда хотелось плакать. Казалось, Генрих нарочно не желал отходить от Марты, чтобы у той было больше возможности поставить жену брата в неловкое положение. Так, значит, когда супруг предлагал видеться чаще, он подразумевал визиты в дом своей сестры? Тогда на намерении объясниться наедине можно было ставить крест.
Всегда робевшая при виде леди Марты, после размолвки с мужем Эмма и вовсе старалась избегать её, чтобы, как сейчас, не попадать в неловкое положение. Что она могла ответить, когда подобные решения принимал только Генрих? Леди Макговерн не могла этого не знать, а, следовательно, нетрудно было догадаться, с какой целью задавался вопрос.
- Благодарю Вас, леди Марта, Вы очень любезны, - к их, вроде бы, вполне невинному разговору прислушивались, и Эмма изо всех сил старалась играть свою роль примерной жены как можно лучше, но, как ей казалось, получалось из рук вон плохо. - Сер Генрих? - переадресовала она вопрос мужу. Сама бы она в жизни не решилась переступить порог дома Макговернов, но, если супруг решит, что именно это необходимо для поддержания видимости семейной идиллии, возражать не посмеет. Она вообще ни в чём не перечила Генриху с момента осознания своей роковой ошибки: безропотно выбирала цветы для его матери, беспрекословно улыбалась всем гостям без исключения в его доме и без единого слова возражения отпускала его прочь, тогда как больше всего на свете хотелось умолять о том, чтобы остался. Если теперь ко всему вышеперечисленному требовалось добавить и визиты вежливости к его сестре, что ж, так тому и быть. Правда, в рациональности такой затеи леди фон Ланге серьёзно сомневалась.
- Сер Генрих, Вы позволите? - вопрос лорда Уилмора оторвал Эмму от невесёлых раздумий. Приятной наружности, чуть за тридцать, не стеснённый в средствах, он появлялся практически везде, где бывала госпожа фон Ланге, а потому именно его молва подозревала в интимной связи с женой промышленника. Эмма и сама чувствовала повышенное внимание со стороны Эдварда Уилмора и из-за двусмысленности своего положения старалась всячески избегать любого общения с ним, но сейчас, находясь словно между двух огней, она была даже рада, что нашёлся кто-то, кто готов был избавить её от необходимости разыгрывать эту комедию хотя бы на то время, что звучит  музыка.

Эмма казалась хрупким цветком, чьи молочно-белые лепестки трепетны и нежны. Стоит ветру подуть чуть сильнее, и его клонит к земле. Ее робость, в целом, была понятна Марте, но не сейчас, когда перед Эммой забрезжил свет, когда ей давали знак о том, что она может стать частью семьи, не формально, а по-настоящему, и, значит, быть ближе к Генриху.
Легкое разочарование было скрыто любезной улыбкой. Оставалось надеяться, что в скором времени молодая женщина все поймет. Хотя, как бы ни было неприятно, приходилось признавать, что в тихом омуте не редко водятся черти. Быть может, старая пословица звучит справедливо и в отношении Эммы фон Ланге. Это принесло бы Генриху новую боль. Марта поймала себя на мысли, что сейчас хотела бы разобраться во всем сильнее, чем прежде.
Как только Уилмор озвучил свою просьбу, Марта почти сразу почувствовала ревность Генриха. Она была подобна тихому, но устойчивому гулу электричества в проводах.
- Ш-ш-ш. – Почти не двигая губами, прошептала Марта, ощущая, как напряжены руки брата. – Тише, милый. Все хорошо. Это лишь танец.
Генрих был уверенным партнером, которому было легко довериться и позволить вести себя. Марте нравилось танцевать с ним, нравилось быть так близко, как только это возможно. Пусть  не имея возможности видеть любимое лицо, которое не перестало быть таковым и после несчастья, она могла яснее уловить любое изменение в настроении.
- Дай ей шанс.
Марта мягко сжала пальцы брата и улыбнулась, вглядываясь в темные стекла маски.

Находясь в полнейшем замешательстве, Эмма фон Ланге застыла на месте, как вкопанная. От подобной наглости она опешила настолько, что и слова вымолвить не могла. Молчал и Уилмор, даже не думая отпускать руки. Казалось, что взгляды всех присутствующих устремились на их пару, а в зале повисла гудящая тишина. Страшно было даже представить, как компрометировала жену известного промышленника эта сцена! Леди Эмма была уверена, что буквально на следующее утро все сплетники Лондона будут уверены в том, что её связь с Уилмором - свершённый факт, и теперь от этого обвинения не откреститься ни за то на свете. Впрочем, на мнение света было плевать. Куда страшнее было думать о том, как отнесётся к этой сплетне Генрих. Сможет ли он стерпеть то, что она оказывала явные знаки внимания (а как иначе можно назвать это держание за руки на виду у всех?) в доме собственного мужа, на приёме по случаю дня рождения свекрови? Даже если он не увидит этой позорной для неё и унизительной для него сцены своими глазами, то наверняка найдётся кто-нибудь, кто доложит сэру Генриху об этом происшествии, и ещё неизвестно, что хуже, потому как за то время, что история будет идти до супруга, она наверняка обрастёт парой-тройкой несуществующих подробностей.
Чуть ли не готовая разрыдаться посреди бального зала от того, что чья-то нелепая навязчивость в очередной раз помешала ей попытаться наладить отношения с мужем, Эмма неожиданно резко вырвала свою руку из ладони Уилмора и стараясь, чтобы голос не дрожал от слёз и плохо сдерживаемого раздражения, проговорила:
- Лорд Уилмор, Вы ведёте себя вызывающе!
Эта практически безмолвная сцена отобрала у и без того нервничавшей весь день женщины последние остатки самообладания. Она прекрасно понимала, что уйти посреди приёма - верх неуважения как к гостям, так и к госпоже фон Ланге, и к Генриху, но чувствовала, что, если останется, срыв случится прямо тут. А потому, не слушая путанные извинения сэра Эдварда, Эмма развернулась и как можно поспешнее покинула зал.
"Господи, за что всё это?!" - вертелось в голове Эммы, пока она быстрым шагом направлялась вглубь дома, совершенно не разбирая дороги. Остановилась только в одной из маленьких гостиных на втором этаже, выходившей эркером на небольшой парк, прилегавший к особняку. Гостиная была далеко от парадной части особняка, можно было не опасаться, что в этот поздний час сюда забредёт кто-нибудь из слуг или тем более гостей, а потому Эмма наконец-то смогла перестать сдерживать себя и бросилась ничком на кушетку.

Инцидент с бальной книжкой взволновал весь зал. Поспешный уход леди Эммы, который кроме как бегством никак иначе назвать было нельзя, породил волну заинтересованного шепота. Кое-кто из гостей не скрывал ироничных усмешек, открыто обсуждая произошедшее с собеседниками.
Отпуская Генриха вслед за его женой, Марта лишь кивнула, ничего не ответив. Светские сплетники получили ту самую сладкую кость. Уж они-то сумеют превратить маленькую неприятность в историю, передаваемую из уст в уста и с каждым новым пересказом обрастающую  все более невероятными подробностями, но, не смотря на это, нельзя было позволить им забыть, что семья фон Ланге не боится молвы. Не теряя времени даром, леди Марта попросила музыкантов играть одну из задорных кадрилей Иоганна Штрауса.
Эдвард Уилмор, видимо, был на столько уверен в себе, что не покинул зал. Уединившись, он наблюдал за новым танцем. Рассерженная, но скрывающая эмоции за непроницаемой маской благодушия, леди Марта направилась к нему, дабы воспользоваться моментом, когда большая часть гостей занята.
Несколько взаимных любезностей не смогли ввести ее в заблуждение – Уилмор чувствовал себя неловко, но был слишком горд, чтобы придавать этому значение. Не переставая улыбаться, Марта прошептала:
- Сэр Эдвард, скажите, как бы отреагировал Ваш отец, узнай он несколько пикантных подробностей о Вашей личной жизни?
- Леди Марта, Вам не к лицу угрожать мне. К тому же, Вы ничего не добьетесь. Моя репутация чиста. – Ответил Уилмор, чуть бледнея.
- Нет той репутации, которую нельзя запачкать, любезный сэр Эдвард. – Тон, с которым произносила слова Марта, был медовым и ласковым, но за одно единственное мгновение в ее голосе вдруг появился металл. – Оставьте в покое Эмму фон Ланге. Это лишь просьба. Настоятельная просьба. Пока.
Сказав это, леди Марта оставила Уилмора, намереваясь составить компанию матери, которая, как и она, старательно скрывала беспокойство.
- Ох, матушка, прости меня, но я испытываю стойкое желание выдворить их всех до единого за порог, а первым – этого Уилмора.
- Имей терпение, Марта, и будь более снисходительна к окружающим.
Но Марта Макговерн была терпелива только по отношению к брату,  она ни раз признавала, что не отличается человеколюбием, а после несчастья с Генрихом едва могла побороть презрение к тем, кто составлял высокое общество.

Звук открываемой двери привёл Эмму в полнейшее отчаяние. Она специально ушла как можно дальше от парадной части дома, чтобы никто, даже слуги, которые к этому времени либо обслуживали приём, либо ушли спать, не могли нарушить её одиночества. "Отлично, теперь сплетня обрастёт новыми невероятными подробностями!" - с досадой подумала леди фон Ланге, даже не желая оглядываться и мечтая только о том, чтобы вошедший убрался отсюда как можно скорее.
Правда, буквально в следующее мгновение Эмма поняла, что дела обстоят куда хуже, чем показалось на первый взгляд, потому что её одиночество нарушил не кто-то из прислуги, а муж. Она была уверена, что узнает его характерное дыхание при любых обстоятельствах, а сейчас, в полнейшей тишине, звук этот казался отчаявшейся женщине невероятно громким.
Сомневаться в том, что Генрих зашёл сюда не случайно, не приходилось. То, что он горит праведным гневом и пришёл требовать объяснений, тоже было очевидным. И что самое ужасное, Эмма не могла ни объясниться с мужем, ни оставить все его возможные вопросы без ответа. Как оправдаться за эту постыдную сцену, леди фон Ланге не имела ни малейшего представления. Ведь своим поспешным побегом она лишь подтверждала свою вину.
Как Эмма и предполагала, Генрих не собирался уходить без объяснения, а потому, понимая, что в очередной раз пытается оттянуть неизбежное, она с величайшим трудом поднялась на кушетке, тем самым давая понять, что заметила появление мужа. Только вот сил на то, чтобы не то что промолвить хоть слово, но и просто взглянуть в лицо, скрытое непроницаемой кожаной маской, которая теперь пугала её чуть ли не больше, чем истинное лицо мужа, увиденное два года назад.

Отредактировано Эмма фон Ланге (2011-08-31 01:04:31)

Слышать такое было невыносимо. Осознавая всю вину перед мужем и прекрасно понимая, почему он никак не хочет не то что прощать, но даже и просто выслушивать её, Эмма всё равно не могла спокойно выносить подобное. В очередной раз предлагая супруге завести любовника, Генрих продолжал издеваться. А как иначе могла она воспринять эти слова, сказанные уже второй раз за день? Измученная угрызениями совести, тоской по любимому мужчине и осуждением окружающих, леди фон Ланге не смогла снести ещё один упрёк от того, кто был дороже всех на свете.
Воспользовавшись тем, что муж выпрямился во весь рост, а значит, можно было повернуть в его сторону голову, не смотря при этом в пугающе бездонные глазницы маски, Эмма смотрела на руку супруга, сжимавшую спинку стула и не ощущала ничего, кроме разочарования и горечи. Он хотел всего лишь танец? Зачем? Чтобы продемонстрировать всему свету, что фон Ланге - самая добропорядочная семья на свете? В этот момент Эмма вспомнила ту ночь в Линьяно, когда супруг в кромешной темноте нашёптывал ей о лицемерии и о том, что в их жизни его никогда не будет. И что теперь?
Горько усмехнувшись, женщина наконец-то со вздохом заговорила, стараясь, чтобы голос не дрожал:
- Ради Бога, оставьте этого несчастного Уилмора в покое! Чем меньше мы все будем обращать на него внимания, тем скорее общество начнёт навязывать мне в ухажёры кого-то другого.
Казалось бы, вот он, случай признаться во всём, но Эмма почему-то была уверена, что Генрих опять не захочет её слушать, опять отвергнет на полуслове. Большего унижения и пренебрежения, чем сейчас, она выдержать не могла.
- Конечно, танец, - рассеянно продолжила она после небольшой паузы, за время которой отчаянно пыталась собраться с мыслями. - Думаю, будет лучше, если в зал мы вернёмся вместе?
Эмма изо всех сил старалась сделать так, как будет лучше для семьи и имени Генриха, раз уж она не могла сделать счастливым его самого.

Разумеется, она всё знала. Теперь, когда Генрих больше не желал скрывать своей злости, а все правила приличия были отброшены в сторону, Эмма с ужасом понимала, что муж никогда не простит её. Как бы она ни старалась, как бы ни улыбалась его гостям, сколько бы ни хранила ему верность, Генрих всё равно будет помнить, как она бежала от него, как умоляла никогда на свете к ней не прикасаться, какие слова выкрикивала на весь дом... И сейчас, кажется, этим возмутительным инцидентом с Уилмором она окончательно взбесила супруга, показав, что готова растоптать его доброе имя в глазах всего света.
Оправдываться не было никакого смысла. Да, тогда, полтора года назад, она была жестока, возможно, жестокими выглядели и её неуклюжие попытки не наделать новых глупостей и нелепиц. Но перепуганная и отчаявшаяся женщина, никогда не видевшая мужа в таком состоянии, и не думала возражать или пытаться объяснить, что на самом деле она больше всего боится, что Генрих действительно оставит её в покое. А потому готова была согласиться на любое проявление внимания, даже на такое дикое.
За последние два года наивности в леди фон Ланге сильно поубавилось. Она прекрасно знала, что существуют семьи, где насилие - вещь вполне обыденная. Более того, с течением времени пришло понимание того, что пример её родителей, всю жизнь проживших в мире и согласии, был скорее исключением. И, кажется, супруг сейчас собирался продемонстрировать ей общее правило.
Как ни странно, но Эмма даже не подумала о том, что происходило между ними в спальне. В минуты интимной близости Генрих всегда был предельно осторожен и нежен, а потому у его жены и в мыслях не могло возникнуть идеи, что овладеть женщиной можно и по-другому. Леди фон Ланге была уверена, что доведённый до крайности муж сейчас просто поколотит её. От страха хотелось кинуться прочь, куда глаза глядят, или снова забиться в самый дальний угол и умолять не трогать её. И, кажется, она бы так и сделала, если б язык не прилип к гортани.

Привыкшей к нежности и заботе леди фон Ланге сложно было поверить, что это может произойти так. То, что сначала внушало опасения, а потом стало источником незабываемого удовольствия, было превращено разгневанным супругом в самое жестокое и изощрённое наказание, какое только можно было измыслить.
Отчаянно вскрикнув, Эмма тут же испугалась, что на шум прибежит кто-нибудь из слуг, а потому, чтобы не усугубить своего положения, больше не проронила ни звука. Сопротивляться тоже не решилась. Страшно представить, как сильно она тосковала по близости с мужем, сколько раз просыпалась от совсем уж неприличных снов, буквально измучивших её своей реалистичностью. И кто бы мог подумать, что реальность окажется такой... нелепой и странной,  что Генрих набросится на неё, словно голодный зверь!
Странно, что куда больше боли он причинял своей железной хваткой. То ли за время, прошедшее после свадьбы леди Эмма и правда превратилась в настоящую гулящую девку, то ли сама истосковалась по мужу настолько, что подсознательно уже была готова и на такую унизительную близость, но нельзя было отрицать очевидного факта, что движения мужа ей, скорее, приятны. В какой-то момент она даже подумала, что подобное поведение Генриха говорит о том, что она ещё может как-то всё исправить, раз он всё ещё испытывает к ней влечение.
Эти хрупкие надежды разбили следующие слова супруга. Для Эммы было очевидным: он не верил в её целомудрие, не верил, что между ней и Уилмором ничего нет, считал её продажной девкой и обращался соответственно. И тем, что она не вырывалась, а лишь с готовностью подставляла бёдра, леди фон Ланге лишь подтверждала правдивость этих предположений. Осознание собственного позора послужило последней каплей. Эмма больше не могла сдерживаться. Уткнувшись лицом в столешницу, она глухо зарыдала.
- Лучше бы ты меня ударил! - это была единственная фраза, которую можно было разобрать.

В этот момент Эмма ненавидела одновременно и себя, и Генриха. За то, что он причинял ей боль, уже не только моральную, но и физическую. За то, что боль эта неожиданно приносила освобождение и удовольствие. За то, что так и не сумела стать хорошей женой. За то, что, несмотря на всё раскаяние, он так и не может её простить.
Она боялась уже не его кулаков или этой дикой близости, а того, что после подобного Генрих снова отдалится, замкнётся в своей скорлупе, куда ей хода нет и, похоже, никогда уже не будет. Леди фон Ланге, урождённая Хитклиф, которая по знатности могла претендовать на брак чуть ли не с королевскими особами, была рада уже и тому, что её супруг овладевал ею, словно гулящей девкой, между мазуркой и десертом. И от осознания столь низкого падения она начинала оправдывать мужа. Конечно, он имел полное право поступить так, раз его законная жена окончательно забыла приличия. Ведь она даже и не подумала сопротивляться!
Генрих уже давно остановился, а Эмма всё никак не могла прекратить рыдать. Наоборот, с каждой минутой успокоиться было всё сложнее. Момент, когда Генрих отстранится, неумолимо приближался, а она, прекрасно осознавая всю недопустимость и дикость собственных желаний, готова была согласиться на что угодно, лишь бы он не выпускал её из своих объятий.
Вопрос "за что всё это" даже не поднимался. Эмма готова была признать свою вину во всём, что с ними произошло. Только вот, кажется, признания эти были уже не нужны вконец разочаровавшемуся в ней супругу.

Эмма не представляла, как реагировать на следующие слова мужа. Уже не зная, чему и кому верить, она сосредоточилась на одном - как можно скорее прекратить истерику. Казалось, они наделали столько шуму, что с минуты на минуту сюда должен был ворваться весь дом. Наконец, через какое-то время рыдания стали постепенно сходить на нет, но нужные слова так и не находились.
Поверить в то, что Генрих говорил серьёзно, было невозможно. Только не после того, что он сделал. Это ли не было ярчайшим доказательством истинного отношения господина фон Ланге к своей супруге? Не была ли её реакция на произошедшее доказательством того, что она подобное обращение заслужила? Но предательская надежда, что Генрих говорил сейчас не только о правилах приличия, никак не хотела умирать.
Отчаянно хотелось попросить прощения, за всё. Но снова сказать, что она "не такая", не поворачивался язык. Признаться в том, что ей без него не только непросто, а почти невыносимо, мешало проклятое воспитание настоящей леди, за которое Эмма в такие моменты чуть ли не ненавидела родную мать. Молчать уже тоже не было сил.
- Если Вы скажете, я вернусь в этот дом без промедления, - наконец выдавила она дрожащим голосом, боясь снова разрыдаться. Сейчас леди фон Ланге всё готова была отдать за то, чтобы муж сказал "да", на любых условиях, только бы быть как можно ближе, видеть его каждый день. Доведённая до отчаяния, Эмма уже мечтала даже и о такой близости. Всё лучше, чем продолжать жить так, как последние полтора года.