Выходить из дома в этот промозглый ноябрьский вечер совершенно не хотелось, даже с учётом того, что нужно было всего лишь пройти пару шагов от крыльца до экипажа. Вот уже вторую неделю госпожа фон Ланге неважно себя чувствовала: кружилась голова, порой одолевала слабость, раздражали слишком резкие запахи, портился аппетит. Переехавшая вслед за хозяйкой Эбби подозревала инфлуэнцу и настоятельно советовала ей позвать доктора, но Эмма лишь отмахивалась и ссылалась на плохую погоду и осеннюю апатию.
Откровенно говоря, радоваться было нечему. Воссоединение с мужем оказалось ещё большей формальностью, чем представлялось вначале. С того самого вечера Генрих был так безупречно вежлив и щепетилен, что сомнений не оставалось - жену он ни во что не ставит, а переехать попросил только ради того, чтобы сплетники наконец-то прикусили языки. По этой же причине ей было сказано, что сегодня вечером чета фон Ланге должна присутствовать на вечере, который устраивал лорд Паризер по случаю покупки новой кобылы. Эмма очень смутно представляла себе, зачем Генриху обязательно нужно было брать её с собой, ведь, по его словам, приглашены были лишь самые близкие друзья лорда, к коим относился и фон Ланге, а потому и демонстрировать их мнимое семейное благополучие было некому. Но возразить она не посмела, а потому в назначенное время была полностью готова к выходу.
Всю дорогу супруги провели в тягостном молчании. За те полтора месяца, что они провели под одной крышей, о том плачевном инциденте на балу не было сказано ни полслова. Холодная и безупречная вежливость, с которой обращался с ней муж, лишь подтверждала подозрения Эммы, что он не простил и прощать не собирается, а потому поездка эта - не что иное как очередная попытка заставить окружающих поверить в то, чего нет.
Как и следовало ожидать, по прибытии в особняк лорда Паризера легче не стало. От сутолоки и гомона гостей, коих оказалось значительно больше, чем она ожидала, закружилась голова. В лошадях Эмма ровным счётом ничего не смыслила, принимать чьи бы то ни было приглашения на танцы после инцидента с Уилмором не решалась, а других развлечений в этот раз не планировалось.
- Сэр Генрих, Вы не знаете, на который час назначен заезд? - решилась спросить она. Супруги фон Ланге едва успели поздороваться с хозяевами, а Эмма уже мечтала снова оказаться дома, в своей спальне.

- Хорошо, сэр Генрих, - тихо проговорила Эмма. Она не перечила супругу, когда счастье их казалось безоблачным, и не собиралась делать этого сейчас, когда любое неосторожное слово могла снова заставить его отослать жену прочь. Если ей должен понравиться конкур, то он ей понравится, как бы равнодушно ни относилась леди фон Ланге к лошадям.
В ожидании приглашения проследовать в крытый манеж Эмма откровенно скучала. Генрих тут же пустился в разговоры о политике, в которых любое женское слово было бы воспринято как верх бестактности и нелепости. Да и, положа руку на сердце, в ней она разбиралась ничуть не лучше, чем в лошадях. Местных дам, коих, по мнению Эммы, было слишком мало, она почти не знала, а природная робость никак не способствовала завязыванию приятных бесед о последних театральных премьерах и домашнем варенье, а потому леди фон Ланге с нетерпением ждала начала представления, чтобы снова оказаться поближе к Генриху.
Однако, к величайшему сожалению Эммы, через четверть часа легче не стало. На ипподроме было ужасно душно и тесно. Казалось, что невероятным образом народу стало больше, и небольшое крытое помещение вмещало всех приглашённых с большим трудом. Она изо всех сил вцепилась в руку супруга, когда тот вёл жену к заранее отведённым им местам, потому что резкие запахи конюшни, совершенно отвратительные, по мнению леди фон Ланге, доводили бедную женщину чуть ли не до тошноты. Бледная, как смерть, желавшая, чтобы этот "праздник" завершился как можно скорее, Эмма с ужасом думала о том, что конкур должен ей понравиться. Она не может подвести Генриха ещё и в этом, он же хочет от неё, в сущности, такой пустяк а она не может смириться даже с этим неприятным запахом...
"Господи, но запах действительно невыносим! И как остальные спокойно его переносят?! Интересно, здесь можно раздобыть стакан воды?" - это были последние мысли госпожи фон Ланге перед тем, как она, вконец обессилев, буквально упала на руки супругу в полуобморочном состоянии.

Резкий запах заставил закашляться. Казалось, он был ещё омерзительнее, чем бывший на ипподроме. По крайней мере от близости конюшни не мутило. Или не мутило так сильно. Эмма уже не была в этом уверена, равно как и в том, где именно она находится, и кто стоит рядом. Голос был незнакомым, Генриха поблизости явно не было, что огорчало даже несмотря на то, что у неё явно были проблемы и посерьёзнее. Внезапно вспомнилось, как она сильно простудилась вскоре после возвращения супругов из свадебного путешествия, и как муж проводил всё своё свободное время у её постели, а сейчас он, похоже, предпочёл оставить Эмму на попечение чужих людей. От внезапной и совершенно иррациональной обиды по щекам потекли слёзы.
- Ну же, леди фон Ланге, хватит плакать, с Вами всё будет в порядке. Вот, выпейте воды.
Постепенно к Эмме вернулось понимание того, где и с кем она находится. Это поместье лорда Праизера, а человек, державший её сейчас за запястье и явно считавший пульс, наверняка доктор, иначе его бы не оставили наедине с бесчувственной замужней леди.
- Как давно у Вас это недомогание, леди Эмма? А обмороки раньше случались? Сейчас голова не кружится?
Вопросы посыпались, словно из рога изобилия. На некоторые молодой женщине отвечать было жутко неловко, но её с детства учили, что врать нельзя не только родителям, но и докторам, а потому она, мучительно краснея, бормотала что-то невнятное о том, что последнее время ей ужасно досаждают запахи, что аппетит и настроение портятся по нескольку раз на дню, что постоянно кружится голова...
- С Вами всё будет в прядке, отдыхайте и не думайте ни о чём плохом, - снова успокоил её доктор Додсон. - А я пока пойду успокою Вашего супруга, пока он сам сюда не ворвался с расспросами, - с этими словами, усмехнувшись, мужчина покинул комнату, оставив потихоньку приходившую в себя и не до конца понимающую, что, собственно, произошло , Эмму в одиночестве.

Новость, сообщённая супругом, многое объясняла, в том числе и жутко неудобные вопросы доктора, от которых леди Эмма краснела, как рак. Сейчас она чувствовала себя полной идиоткой, потому как уже давно не была той маленькой наивной девочкой, верившей, что папе с мамой её принёс аист, а потому вполне могла бы и сама связать задержку ежемесячных неудобств с нынешним положением.
Само известие было совершенно невероятным. Безусловно, Эмма была рада этому ребёнку, который так или иначе ещё крепче привязывал к ней Генриха, но вот в искренности слов супруга леди фон Ланге серьёзно сомневалась. Достаточно было лишь вспомнить, при каких обстоятельствах был зачат их малыш. От одной мысли об этой ужасной сцене женщину словно бросило в жар. По её мнению, муж не мог не думать о том же. Вряд ли он хотел, чтобы его отпрыск появился на свет подобным образом, а виновата в этом, конечно же, Эмма. Ведь это она довела его своим предательством и непристойным поведением. Супруг хотел наследника и ничего не мог поделать с тем, что его матерью станет Эмма, а потому делал хорошую мину при плохой игре.
- Спасибо, всё хорошо, голова уже не кружится, - выдавила из себя леди фон Ланге после продолжительной паузы. - Простите, что испортила Вам вечер. Видимо, мне так и не выпадет шанса полюбить конкур.
С этими словами Эмма виновато улыбнулась. Хотелось говорить о другом: начать выбирать имя, немедленно отправиться в магазин за тканями для детских рубашек, подумать, какие игрушки купить малышу и в какую школу его определить. Хотя, это пусть лучше решает Генрих, она же ровным счётом ничего не смыслит в воспитании мальчиков. Почему-то Эмма ни на секунду не сомневалась, что будет именно мальчик. Но вместо всех этих радостных обсуждений и хлопот она лишь крепко сжала ладонь супруга, словно боясь, что он куда-то исчезнет, а потом тихо проговорила:
- Наверное, нам и правда лучше поехать домой. Я обещаю, я буду очень осторожной, чтобы ни в коем случае не навредить ему, - с этими словами Эмма положила руку на живот, будто-бы в подтверждение своих слов.

Слова и действия Генриха были невероятными и совершенно не укладывались в голове его жены, которая никак не могла поверить, что эта новость действительно обрадовала его. Охнув от неожиданности, когда супруг заключил её в объятия, Эмма сначала напряжённо замерла, будто бы боясь, что Генрих сейчас начнёт её душить, а потом, не сумев отказать себе в столь простом и естественном желании, сама подалась навстречу и сомкнула запястья на его шее. Эмма знала, что всё это иллюзия, что супруг наверняка снова станет холодным и равнодушным, как только окончательно свыкнется с новым положением вещей, но сейчас ей было проще и легче тешить себя мечтами о том, что они снова семья, и что Генрих никогда не попрекнёт жену тем, как именно она забеременела.
- Пожалуйста, отвезите меня домой, - прошептала она, всё ещё крепко сжимая супруга в объятиях.
К счастью, Генрих всё устроил так, что Эмма была избавлена от тягостной необходимости извиняться перед собравшимися и прощаться с кем бы то ни было кроме лорда Паризера. Экипаж был подан на удивление быстро, леди фон Ланге усадили в него со всей возможной осторожностью и пожеланиями скорейшего выздоровления, и супруги наконец-то отправились домой. Как ни странно, дорога обратно также была проделана в молчании, хоть Эмме и хотелось обсудить с мужем тысячу различных вещей.
- Сэр Генрих, - решилась она нарушить молчание, когда экипаж уже подъезжал к особняку фон Ланге. - Могу я попросить Вас пока никому не говорить об этом событии? Последуют вопросы, а мне надо привыкнуть к своему новому положению...
Слишком свежи были воспоминания о том разговоре с леди Мартой, когда  из Эммы чуть ли не силой вытаскивали откровения. К повторению чего-то подобного она пока была явно не готова.

Как всегда смутившись под скрытым маской взглядом, выражение которого всегда было для неё загадкой, Эмма не сразу нашлась, что ответить. Эта новость оказалась совершенной неожиданностью не только для Генриха, но и для его супруги. Известие о беременности всколыхнуло старые надежды, дало повод верить, что муж всё ещё может простить её. По крайней мере, об этом говорила его реакция на произошедшее. Без свидетелей лукавить незачем, но тогда зачем он спрашивает причину вполне закономерной просьбы? Разве это не очевидно, что Эмма просто всеми силами старается как можно дальше оттянуть тот момент, когда вокруг начнёт виться и кудахтать бесконечная родня, когда все опять пристанут с вопросами, на которые она не будет хотеть отвечать. Больше всего леди фон Ланге боялась вопроса "когда же это произошло". А ведь все эти волнения могли отразиться на здоровье малыша, и если с ним что-нибудь случится, она же никогда не сможет себе этого простить!
Объяснять это всё Генриху казалось совершенно бесполезным. Да Эмма и не верила, что супруг не понимал настолько очевидных вещей. Видимо, радость от скорого появления наследника ничуть не мешала ему продолжать третировать жену за все её оплошности. Окончательно расстроившись и в очередной раз потеряв всякую надежду на примирение, Эмма лишь выдавила из себя:
- Простите, сэр Генрих. Я попросила, не подумав, - и больше не проронила ни слова до самого дома.
По прибытии в особняк госпожа фон Ланге, сославшись на вернувшееся недомогание, поспешила укрыться у себя в спальне. Сначала она намеревалась сразу же лечь спать, однако же сон не шёл ни в какую. Эмме всё время казалось, что она обидела Генриха не только своей просьбой, но и последующими словами. В конце концов, проворочавшись с боку на бок добрых полчаса, леди Эмма решилась на, как ей тогда казалось, единственно верный поступок. Дёрнув за шнурок у кровати и дождавшись, пока на пороге не появится сонная Эбби, она попросила:
- Будьте так добры, найдите сэра Генриха и скажите, что я бы очень хотела его видеть.

Казалось, Эмма ждала целую вечность. Успев с десяток раз пожалеть о своём решении, подумав, что муж не захочет приходить, что нужно было дождаться утра, а сейчас она всё равно не сможет выдавить из себя ни одного дельного слова, леди фон Ланге всерьёз подумывала, не отправиться ли ей самой разыскивать Эбби, чтобы отменить приказ. Останавливала только боязнь нового головокружения. В конце концов она настолько уверилась в том, что Генрих не придёт, что его появление на пороге удивило настолько, будто бы и не она сама посылала за ним прислугу.
В следующее мгновение перед глазами возникла сцена полуторагодовалой давности, когда она не смогла справиться с любопытством и тем самым навсегда лишилась доверия самого дорогого человека на свете. От стыда Эмма не могла заставить себя поднять глаз от оборки сорочки, которую невольно теребила руками. Совсем как в детстве, перед тем, как признаться родителям в том, что разбила вазу или измазала вареньем выходное платье. Ах, если бы всё было так просто, как в пять лет, и прощение супруга можно было получить, простояв часок в углу!
Генрих задал вполне закономерный вопрос, а Эмма вдруг поняла, что не знает, что на него ответить. Она хотела поговорить, но теперь не знала, с чего начать. Хотела попросить прощения, но не знала, за что именно нужно извиниться в первую очередь. Да и не была уверена, что муж будет эти извинения слушать. Спросить, почему он до их пор не упрекнул её в произошедшем на балу? Но, может, лучше оставить всё, как есть, сохранив хотя бы видимость уважения?
- Мне страшно... - наконец проговорила леди Эмма.
Это было не то, совсем не то, что следовало сказать. Но, как ни странно, слова эти включали в себя всё: и боязнь быть отвергнутой, и нежелание услышать то, что она говорила сама себе множество раз, да и, в конце концов, самый естественный страх молодой женщины перед своим положением, к которому ещё не привыкла, и которое сулит слишком много перемен.

Она не ответила, лишь крепче сжала руку мужа. Какое-то время Эмма молча и совершенно эгоистично наслаждалась присутствием Генриха, изо всех сил стараясь уверить себя, что время повернуло вспять, что не было этих полутора лет отчуждения, что он сам пришёл в спальню жены.
Потом она подумала о своих родителях. Была бы она так счастлива в детстве, если бы лорд и леди Хитклиф разговаривали друг с другом чуть ли не из-под палки? Смогли бы они сохранить тепло семейного очага, если бы зачали свою дочь так же, как это сделали они с Генрихом? При этой мысли Эмма опять была вынуждена вернуться к невесёлой реальности.
- Я... я... - попыталась она нарушить затянувшееся молчание. - Я всё время думаю. Теперь, когда... когда он у нас есть. Вы... мы... в тот вечер...
Окончательно смутившись и так и не решаясь поднять глаза на мужа, Эмма снова сбилась. Откровенно рассказать о всех своих опасениях мешало не только воспитание истинной леди, но и банальный страх, что муж не поймёт, а то и просто не захочет слушать этот тихий лепет. А ведь она обещала ему не волноваться и беречь малыша!
- Что мы ему скажем, когда он родится? - вопрос прозвучал неожиданно даже для самой Эммы. Но сейчас ей казалось, что упрёк в неспособности сохранить семью она услышит прямо из колыбели.

- Любили? - Эти слова кольнули едва ли не больнее, чем все упрёки, которые она могла бы услышать. "Значит, назад дороги нет. Он больше не любит меня, дурацким любопытством я разрушила всё, что между нами было," - пронеслось в голове у Эммы, в то время как ладонь продолжала как можно сильнее сжимать руку мужа, словно это что-то могло изменить.
На просьбу выключить свет она лишь кивнула. То, что Генрих не доверял ей, было понятным, а Эмма была готова на любые условия, лишь бы муж сейчас был рядом. Тяжело было отпустить его даже на несколько шагов, чтобы погасить лампу, а потому, когда супруг снова сел на край кровати, леди фон Ланге уже сама схватила его за руку, совершенно искренне опасаясь, что он может передумать в любое мгновение, встать и уйти.
Даже призрачная возможность вновь остаться одной настолько напугала Эмму, что после очередной тяжёлой паузы, она всё-таки решилась на очередное откровение, о котором впоследствии могла горько пожалеть. Убеждала себя, что делает это ради ребёнка (что нельзя было назвать неправдой, потому что она и правда не хотела, чтобы Генрих говорил их сыну такое), однако же в большей мере говорила это ради себя, потому что верить в то, что это конец, ну никак не хотелось.
- Я знаю, тогда я совершила нечто ужасное. Моему поступку нет оправдания, я... я сама виновата в том, что со мною случилось... Я не заслуживаю Вашего прощения и, наверное, так никогда и не решилась бы попросить о нём ради себя, но если бы Вы только могли хотя бы попробовать забыть то, что я сделала... Не ради меня, ради него! Он же... он ни в чём не виноват!
Теперь Эмма уже и сама была рада, что Генрих выключил свет. По щекам вовсю текли слёзы, и она была уверена, что никогда не решилась бы на подобную откровенность, если бы супруг мог сейчас видеть её лицо.

Слова мужа поразили Эмму до глубины души. Да, она прекрасно отдавала себе отчёт, как сильно задела она его тогда, когда убегала, отказывалась разговаривать, выкрикивала те ужасные слова... Но ей и в голову не приходило, как глубоко его всё это ранило, насколько велика была та пропасть, которую она сама же и воздвигла. От осознания всей тяжести своей вины леди фон Ланге вся сжалась в объятиях супруга, словно ожидала повторения насилия или каких-либо иных грубостей. Какое-то время она молча размышляла, а нужен ли был вообще весь этот разговор, раз надежды больше нет, и Генрих уже никогда не сможет снова полюбить свою жену.
Однако же неожиданное признание мужа опять перевернуло всё с ног на голову. Сама мысль о том, что он может бояться чего бы то ни было, казалась нелепой и абсурдной. Это он, а не хрупкая, беззащитная Эмма, всегда был главным, всегда знал, то делать и как решить любую проблему. А теперь самый родной на свете человек боялся и был загнан в угол исключительно по её вине. После осознания такой простой и одновременно страшной истины соблюдать приличия леди фон Ланге больше не могла. Уже не думая о том, что Генрих может оттолкнуть её, она сама как можно крепе обняла мужа и быстро заговорила, явно опасаясь быть прерванной на полуслове:
- Прости, прости меня! Если бы ты знал, как я хочу вернуть всё назад! Я бы забрала назад каждое грязное слово, каждый тот взгляд! Ты... ты всегда был так добр ко мне, даже когда я бывала совсем несносной, а я всё это растоптала в один миг, а теперь уже ничего не поправишь, потому что, я понимаю, такое не прощают, но он же не виноват, что у него такая неблагодарная мать...
Неожиданные откровения, темнота, дарившая ощущение свободы, тоска по любимому человеку - всё это позволяло сказать и сделать куда больше, чем при любых других обстоятельствах, а потому Эмма продолжала лепетать что-то уже совсем неразборчивое, всё крепче и крепче прижимаясь к мужу, будто бы кто-то пытался его у неё отобрать.

Такого ответа она не ожидала. Генрих сказал эти слова так просто и так быстро, будто бы и не было полутора лет мучений, и супруги говорили другу другу такое чуть ли не каждый день. Поверить в происходящее было чрезвычайно сложно. Значит, всё это время муж хотел её вернуть? Но почему-же тогда ни разу не дал ей шанса, почему мучился сам и мучил заодно и её? Ответ отыскался довольно быстро. Генрих сам признался, что боится, и страх этот был результатом исключительно того поступка, за который пришлось расплачиваться им обоим.
- Что же я наделала! Ну что же я наделала! - беспрерывно повторяла Эмма, изо всех сил прижимаясь к мужу. - Всё это время... Это я была чудовищем, я, а не ты... Мучилась сама и мучила тебя.
Внезапно выпустив супруга из объятий и обхватив руками его голову, она приподнялась на подушках и совершенно неожиданно даже для самой себя поцеловала в тот участок маски, за которым скрывались изуродованные губы. Знала, что ответить он не сможет, но после такого признания это было и не важно. В глазах застыли слёзы облегчения и радости, коих, счастью, было не разглядеть в кромешной тьме.
- Я захотела всё исправить уже недели через две. Но не знала как. А потом... этот случай в гостиной... Мне казалось, ты будешь презирать меня после...
Эмма и сама не знала, зачем она снова напоминает об этом постыдном эпизоде. Но сейчас всё происходящее настолько было похоже на сон, который улетучится с первыми лучами солнца, что она по-детски наивно спешила поведать Генриху как можно больше сокровенных вещей, совсем как тогда, на Линьяно.