Октябрь был холодный, но на удивление бесснежный. Осень погрузила людей в спячку, проводила грачей в тёплые края, придала небу свинцовый оттенок, да и нависла над городом плотными облаками, не торопясь уходить и уступать место зиме. Ирма не видела неба, но, выходя на прогулки, чувствовала холод и влагу, скопившуюся на металлических перилах за ночь.
Первый снег выпал только в начале ноября. Полдня лежал на всё ещё зелёной траве, а потом растаял, будто и не было. И город снова стал тёмным и грязным.
Обо всём этом Ирме рассказывал новый учитель литературы, от которого всегда пахло кофе и жители интерната его так и прозвали – Кофе. Уже в первый день его работы.
Этому странному человеку было принципиально рассказать слепой девочке, как можно больше о внешнем, визуальном мире. Он подбирал самые заковыристые слова и обороты, описывая форму и цвет каждого предмета, особенно тех, которые Ирма никак не могла пощупать. И говорил, что слепые люди наверняка видят цвет, что называется «мозгом», видя сны и думая о чем-то. Главное найти способ сопоставить этим цветам общечеловеческие названия и тогда пропасти непонимания между слепым человеком и зрячим миром не останется.
Поначалу учитель утомлял Ирму излишним вниманием. Потом она привыкла, а вскоре ей начали даже нравиться его длинные монологи без начала и конца. С ней редко кто говорил, вот так, о непонятных ей вещах, совершенно очевидных другим.
<..>
Водитель отца приехал за Ирмой утром 5-ого числа. Привёз в загородный дом – единственное место, где у Ирмы было подобие своей комнаты с «личными» вещами, к половине которых она, впрочем, не притрагивалась. Экономка сказала, что у Р. сегодня юбилей, будет много гостей. И нужно одеться «в это». На ощупь «это» походило на платья Кристининых фарфоровых кукол. Оно шуршало и было с пышной юбкой примерно до колен, какими-то оборками и кружевами. Ирма не думала, что будет выглядеть в этом глупо – она не знала, что положено носить лицам женского пола на торжествах в её возрасте. И ей было всё равно, во что её оденут. Экономка, застёгивая пуговицы на спине, обмолвилась, что «оно» розовое, на этом изучение выходного платья закончилось.
Вечером, когда основная масса гостей уже собралась, Ирму посадили за стол. Скатерть на нём была скользкая, но приятная на ощупь. А пустые тарелки холодные и гладкие. Ирма слушала женский смех, детский писк, чьё-то нытьё, мужские голоса, обсуждающие какие-то деловые вопросы. Один раз она расслышала, как женщина в паре метров от неё, сказала, что «старшая дочь Р. такая худенькая и щуплая… сколько ей? 11? Ох, 15…». Потом ещё одна что-то пролепетала про слепоту и что «бедняжка после смерти матери вынуждена жить в приюте, там наверно совсем плохо кормят».
Подали закуски. Ирма перехватила салата и бутерброд с непонятной субстанцией поверх хлеба. А потом ей стало невыносимо скучно среди гула голосов, да и есть не хотелось. Она встала и, никем не останавливаемая, пошла в коридор, одной рукой ведя по стене, чтобы ненароком не сбиться. Там Ирма надела своё пальто и сапоги, еле найденные среди сотни других. А когда уже выходила в парк, из гостиной донёсся пафосный мужской голос, вещающий первый тост «за любимого юбиляра».
Парк она знала хорошо. Знала, что вдоль забора тянется живая изгородь, что деревья в парке – вишни и яблони, а большую его часть занимает искусственный пруд почти правильно овальной формы, не слишком большой и глубокий, но иногда сюда прилетают утки, а летом по ночам из дома слышны лягушки, много лягушек. Кажется, там даже рыбы водятся. Но что с ними случается каждую осень, когда пруд начинает подмерзать, Ирма не знала.
Она подошла к скамейке и присела, накинув глубокий капюшон на голову. Вечер был тихий, ни шума с дороги, ни ветра. Кофе говорил, что в такие ночи на небе видны звёзды, а само небо тёмное, словно банка чернил.
