Несмотря на то, что предстоящие ночные визиты Генриха уже давно вызывали у его жены чувство сладостного ожидания, а не смущение и страх, как было в первые дни их совместной жизни, Эмма продолжала настаивать на том, чтобы супруг предупреждал  всякий раз перед тем, как собирался провести ночь в её объятиях. Фон Ланге не возражал, так как этот немного нелепый ритуал напоминал обоим о безоблачном медовом месяце на Линьяно. Казалось, время повернулось вспять, вернув те счастливые и безмятежные недели. Не было больше никаких тайн и непонимания, обид и претензий, леди Эмма снова любила и была любима.
Однако же сегодня, вопреки установившемуся порядку она ждала Генриха со всё возрастающим беспокойством. Из головы всё не шёл вчерашний разговор с матерью, заехавшей проведать дочь и внуков. Леди Хитклифф была несказанно рада установившемуся в семье фон Ланге миру и согласию, о чём не преминула сказать Эмме.
- Ты выглядишь вполне довольной, дорогая, - с уверенностью проговорила мать. - Надеюсь, ты выполняешь все предписания доктора Майлза? Я очень волнуюсь за тебя, ведь роды были тяжёлые. Ты ведь бережёшь себя?
Эти вопросы не только застали леди фон Ланге врасплох, но и заставили смущённо покраснеть. Она действительно старалась следовать указаниям врачей, как можно больше времени проводила на свежем воздухе, пила ужасно противную на вкус укрепляющую микстуру и жирный мясной бульон, восстанавливающий силы. Единственным врачебным запретом, который Эмма никак не могла соблюдать, был настоятельный совет доктора Майлза как можно дольше избегать супружеской близости. Врач утверждал, что подобное занятие может ещё больше ослабить и без того измученную женщину, и тогда последствия могут быть непредсказуемыми, однако он не учёл одного. Леди Эмма за долгое время размолвки настолько истосковалась по своему дорогому Генриху, что не только не могла отказать ему ни в чём, но и сама со всей душой жаждала супружеских объятий. Недаром же она пришла тогда к нему в спальню, чтобы уверить, что больше не боится его изуродованного лица.
Врать Эмма никогда не умела, а потому леди Хитклифф очень быстро поняла причину смущения дочери... и пришла в ужас. Она с самого начала смотрела на этот брак с большим сомнением, и вот теперь её худшие опасения оправдались. Мало того, что единственное дитя оказалось в сетях человека невоздержанного и распутного, так он ещё и смог внушить ей, выходившей замуж невинной, словно пресвятая дева, что подобное поведение  нормально и, кто бы мог подумать, естественно!
Упрёки и нравоучения посыпались на чуть не плачущую Эмму как из рога изобилия. Мгновенно позабыв о том, что вот уже несколько лет как замужняя взрослая леди, что сама недавно стала матерью, она сидела на софе, опустив голову и сложив на коленях руки, как делала давным-давно, в детстве, и словно ожидала, что её с минуты на минуту отправят в постель на несколько часов раньше и без сладкого.
Матушка покинула особняк фон Ланге лишь после того, как вытянула из дочери обещание прекратить эти чудовищные безрассудства и вести себя впредь как подобает истинной леди. Эмма согласилась, чуть не плача, прося прощения и обещая исправиться. Остаток дня леди Эмма провела в тягостных раздумьях, постепенно осознавая свою вину и понимая, какой развратной должна была выглядеть в глазах собственного мужа! Снова вспомнилась их унизительная близость во время приёма по случаю дня рождения леди Изабеллы. Уже одно то, что Генрих мог совершить подобное со своей законной женой, говорило о многом. Матушка была права: супруг не уважал её, почитал похотливой развратницей. И ведь своим приходом к нему в спальню она не только доказала свою преданность, но и подтвердила все матушкины опасения!
Именно поэтому сегодняшнее ожидание супруга стало настоящей пыткой. Вконец запутавшаяся Эмма не знала, как ей поступить: клятва, которую она давала у алтаря, да и собственные желания, которых сейчас отчаянно стыдилась, говорили о том, что следует уступить желаниям супруга ко взаимному удовольствию, тогда как здравый смысл, многолетнее воспитание и врачебные предписания в один голос твердили об аморальности и недозволенности её поведения. А потому, когда Генрих появился на пороге спальни жены, Эмма лишь плотнее запахнула на груди халат и в смущении опустила голову, словно ожидала от супруга новой порции гневных нотаций.

Эмма лишь тягостно вздохнула, не решаясь ни убрать руку, ни ответить на прикосновение мужа, как делала последние два месяца. Тогда же она настояла на том, чтобы Генрих не гасил свет во время своих ночных визитов, тем самым лишив его последней возможности спрятаться от собственной жены. И кто бы мог подумать, что теперь она сама будет сожалеть об этом, вынужденно пряча взгляд, будто бы снова боялась уродства супруга! Как ни крути, а отвечать на обеспокоенное "что случилось", когда Генрих имел возможность в мельчайших подробностях видеть, как краснеет её лицо, было значительно сложнее, чем разговаривать на самые откровенные темы под покровом темноты.
Конечно, можно было попытаться соврать, что всё хорошо, списать свою меланхолию на усталость, дождаться, пока муж погасит свет, и уже тогда высказать все сомнения и тревоги. Но, во-первых, Эмма не была уверена, что ей поверят, а во-вторых, мысль о том, что обычно случалось между супругами после щелчка выключателя, страшила сегодня леди фон Ланге едва ли не больше, чем в первую брачную ночь.
Отказать Генриху в его законном праве, особенно с учётом того, что она сама тянулась к нему всякий раз, казалось дикостью. Однако же осознание того, что собственный муж обращается с ней, словно с уличной девкой, что он намеренно относился к ней так с самого начала, повергало Эмму в такое отчаяние, что она готова была поверить, будто и правда сама во всём виновата, что каким-то неведомым образом дала понять, что с ней можно так поступать, и что теперь ей придётся расплачиваться за собственное распутство...
- Я... я... Ты же считаешь меня ужасной, ведь так? - скорее утвердила, чем спросила Эмма, решив, что попытки соврать лишь ещё больше навредят её и без того подмоченному доброму имени.

Вместо того, чтобы, как обычно, прильнуть к супругу, Эмма не двинулась с места, невзирая на то, что исполнить просьбу Генриха хотелось больше всего на свете. И это желание было ещё одним доказательством того, о чём ей сказала мать - леди фон Ланге погрязла в разврате, а её муж всячески этому потворствовал.
От обиды и чувства вины появилась какая-то отчаянная смелость, позволившая больше не прятать в смущении взгляд, хотя щёки всё ещё покрывал какой-то лихорадочный румянец. Попытавшись собраться с мыслями, Эмма заговорила:
- Как ты можешь такое говорить? - как ни старалась, дрожи в голосе скрыть не удалось. - Как ты можешь говорить, что не считаешь меня ужасной, тогда как...  - Эмма осеклась, снова прилагая титаническое усилие, чтобы не вырваться, не побежать от Генриха прочь, правда, уже совсем по иной причине, чем почти три года тому назад.
- Разве я веду себя, как подобает приличной жене и матери семейства? Разве так ведут себя жёны всех твоих друзей? Что бы они сказали, узнав, что леди фон Ланге может показаться при муже без...
Эмма опять недоговорила, понимая, что и так уже сказала достаточно для того, чтобы Генрих убедился в распутстве собственной супруги. Обвинять мужа после всего, что между ними было, не хотелось, но, с другой стороны, кто же ещё мог толкнуть её в эту бездну!

Сгорая от стыда и отчаяния, Эмма снова потупила взор. Кажется, своими попытками хоть как-то исправить ситуацию она лишь зашла в ещё больший тупик: противиться желаниям мужа означало вызвать его гнев, уступить - лишний раз подтвердить собственную невоздержанность и порок. Она бы расплакалась, если б не боялась ещё больше рассердить супруга и если бы считала, что после всех поступков её слёзы имели хоть какую-то цену.
Последние слова Генриха окончательно подтверждали самые худшие опасения: к ней относятся как к легкодоступному развлечению. Теперь он ещё и был уверен, что Эмма делится альковными секретами с посторонними! Сначала она хотела возразить, сказать, что имела в виду совсем не это, но слова застряли в горле, стоило ей лишь встретиться взглядом с раздражённым и явно не расположенным к душеспасительным беседам Генрихом.
Оправдываться не имело смысла, потому что, приучив мужа к собственному сладострастию, глупо было внезапно требовать начать всё с чистого листа и ждать к себе отношения, словно она снова была также невинна и чиста, как в день венчания. К горечи от осознания это простой, по сути, истины прибавилась смутная обида на то, что она, кажется, и не интересовала Генриха вне спальни. И именно это чувство снова заставило её заговорить.
- Почему тебе так хочется, чтобы я была ш-шлю... - Эмма так и не смогла выдавить из себя это ужасное слово, но всё было понятно и так.

Лучше бы он кричал! Этот спокойный, холодный тон действовал на его жену сильнее любых угроз или гневных тирад. От этих равнодушных, жестоких фраз, лишь подтверждавших самые страшные догадки, хотелось спрятаться, заткнуть уши, убежать, лишь бы не слышать всего этого.
Слово, которое леди Эмма так и не смогла произнести, ударило больно, словно пощёчина. То, с какой лёгкостью оно сорвалось с изуродованных губ супруга, лишний раз укрепляло уверенность в том самом пренебрежении, о котором заговорил сам Генрих. Обвинения в отсутствии ласки и отзывчивости укололи чуть ли не больнее, слышать такое от человека, ради которого готова забыть стыд и приличия, было непереносимо. Похоже, Генрих настолько привык к непотребному поведению собственной жены, что теперь готов был впасть в ярость от малейшей попытки хоть как-то исправить постыдную ситуацию. Почитавшая мужа за вместилище всех мыслимых и немыслимых достоинств, Эмма с неприятным удивлением обнаружила, как сильно задевает его отказ потакать малейшему сиюминутному желанию. Тем более, что в нежности и отзывчивости она не отказывала никогда.
- А как иначе можно ко мне относиться после той сцены в малой гостиной? - убитым голосом, будто сообщала о смерти близкого человека, проговорила леди Эмма. - Мне кажется, тогда Вы могли получить полное представление о моих наклонностях. Боже упаси винить в произошедшем Вас, и я прекрасно понимаю, что сама дала повод так ко мне относиться, но... - в спальне снова повисла тягостная пауза, во время которой вконец запутавшаяся и чуть не плачущая женщина пыталась собраться с мыслями. - Я думала, что Вы отнесётесь с большим... воодушевлением к моим попыткам снова стать такой, какой и подобает быть Вашей жене, а не... - несмотря на то, что страшное слово уже прозвучало в этой комнате, леди фон Ланге так и не смогла выдавить его из себя вслед за мужем.

Любимый мужчина смеётся над тем, что для тебя жизненно важно - что может быть унизительнее? Особенно в сочетании с тем фактом, что он принципиально отказывается видеть в собственной жене нечто большее, чем девицу известного поведения. Более того, оказывается, и это он считает сущим пустяком, раз говорит, что до сегодняшнего дня имел немногое.
По щекам от обиды потекли слёзы, и Эмма как можно скорее отвернула от мужа лицо, потому что теперь была уверена, что это извечное проявление женской слабости снова будет расценено как грошовая уловка или досадная помеха на пути к желаемому.
- Немногого? Я смогла так низко пасть в Ваших глазах, так мало стою, что Вы считаете мою глубочайшую привязанность к Вам лишь немногим? Моя искренняя забота о Вашем добром имени тоже ничего не значит? - Эмма сказала это с каким-то отчаянным вызовом, словно не веря, что Генрих действительно мог проговорить всё это совершенно серьёзно. - Вы не стали бы смеяться над моими тревогами, если б действительно испытывали ко мне хоть каплю того уважения, в котором уверяли буквально только что.
Последний упрёк прозвучал уже гораздо тише и без того внезапного возмущения, с которым она отреагировала на слова Генриха об отсутствии внимания и ласки с её стороны. Терпеть столь унизительное обращение оказалось ничуть не легче от осознания того, что она в какой-то степени сама его заслужила.
- Я же не отказываю Вам в Вашем законном праве, я всего лишь хочу стать достойной хоть капли Вашего уважения, - совсем тихо добавила она, в голосе зазвучали умоляющие нотки, словно это самое уважение и правда можно было выпросить, как подарок на Рождество.

- Я боялась Вас и брезговала один раз в жизни, и видит Бог, поплатилась за это полутора годами отчаяния и раскаяния, - ответила Эмма на новый поток упрёков. Она не лукавила, потому как даже в первую брачную ночь боялась не мужа, а того, что между ними должно было произойти. Видимо, той отвратительной сцены в спальне, когда супруга выкрикивала ужасные вещи, Генрих тоже забывать не собирался, сколь часто ни заверял бы её в обратном. И за это Эмма тоже не могла его винить, потому что и сама не до конца простила себя за тот поступок, которым вычеркнула полтора года не только из своей, но и из жизни фон Ланге.
Едкая ирония после упоминания того постыдного случая уже не казалась незаслуженной, леди Эмма больше не возмущалась, не обвиняла мужа в потакании собственному распутству, но и признать его правоту тоже не могла, так как это означало бы потерю последней надежды на исправление, полное и безоговорочное признание своей порочной сущности и дальнейшее поощрение вопиюще неподобающего к себе отношения. Возможно, иди речь только лишь об их с Генрихом отношениях, она бы сдалась, но теперь были ещё дети, которые рано или поздно вырастут и поймут, как вела себя их мать, и вот уже с этим смириться было гораздо труднее.
- Как может быть достойной уважения женщина, сама подставлявшая свои... свою,.. - назвать вещи своими именами Эмма была не в состоянии, - для столь унизительного занятия? Как можно уважать женщину, которая даже не пыталась остановить Вас? Как я могу рассчитывать хоть на каплю уважения, когда Вам порой достаточно одного прикосновения, чтобы я полностью забыла обо всех правилах приличия и могла думать только об одном?!

- Я доверяю и не боюсь Вас, но дело же не в этом! - с жаром возразила Эмма. Мысль о том, что причиной этой сцены является её родная мать, даже не пришла в голову, настолько очевидными и общеизвестными казались вещи, о которых шла речь. Как могут обижать искренние попытки стать достойной уважения, леди фон Ланге не понимала, но и Генрих сейчас явно не врал, недаром он наконец-то отбросил эту унизительную иронию.
Вконец расстроившись от того, что никак не получалось убедить супруга в том, в чём уверилась сама, Эмма на этот раз сама порывисто взяла Генриха за руку, о чём тут же пожалела, ведь это могло быть расценено как очередное проявление постыдной чувственности, а, следовательно, обесценивало то, что она говорила. Но убрать ладонь так и не решилась, боясь вызвать у мужа ещё большее раздражение.
- Поверь мне, у меня и в мыслях не было как-то обидеть тебя, - продолжила Эмма несколько тише. - И о каком насилии можно говорить, если я ни разу не сказала и не скажу "нет"? Мне... мне приятно, и даже слишком, - в этот момент леди фон Ланге снова густо покраснела, будто признавалась в чём-то постыдном. Впрочем, так оно и было.
- Но я же совсем не знаю удержу, словно... словно те женщины, которые... которые... Если я веду себя совсем как они, значит, я такая же... - последние слова прозвучали совсем шёпотом. Сейчас леди Эмма готова была от стыда провалиться сквозь землю.

По реакции мужа Эмма поняла, что обидела его. Как можно было оскорбиться на совершенно искреннюю попытку заслужить его уважение, она не понимала, но сейчас это было уже не важно. Больше пренебрежения леди фон Ланге боялась только одного: что Генрих снова отошлёт её прочь, что снова повторятся эти кошмарные полтора года, во время которых удавалось видеться только урывками, только на людях и без единой возможности обменяться единственным добрым словом.
Страх этот был настолько всепоглощающим и огромным, что, глядя на то, с какой лёгкостью супруг убрал руку и отстранился, Эмма пришла в ужас, мгновенно отодвинувший на второй план все опасения по поводу собственной репутации.
- Простите меня, я клянусь, что не хотела сердить или оскорблять Вас! - сейчас извиняться было легко, она чувствовала, что готова пообещать мужу всё, что угодно, лишь бы он перестал говорить ей такие страшные вещи. Всё ещё считая своё поведение в высшей степени неподобающим и аморальным, сейчас она готова была мириться даже с этим, лишь бы Генрих перестал выказывать ей совершенно неприкрытую неприязнь.
- Я клянусь, что постараюсь больше не думать об этом, я сделаю всё, что захотите, только... только не смотрите на меня так, я... я не выдержу этого ещё раз... - как и в прошлый раз, начав говорить с жаром, под конец Эмма снова стушевалась, и последние слова прозвучали гораздо тише. Слёзы продолжали струиться по щекам, про себя она уже несколько раз пожалела, что вообще завела этот разговор. Раз Генрих хочет распутную жену, то её обязанность - стать таковой, потому что клятвы у алтаря даются не просто так...

Взяв платок, Эмма принялась вытирать слёзы, которые всё не прекращали капать по щекам.
- Но... но я же Вас ни в чём не обвиняю! - растерянно произнесла она, поднимая заплаканные глаза на мужа. - У меня и в мыслях не было отвергать Вас! Вы же... Вы, мальчики и родители - это всё, что у меня есть, как я могу отвергать Вас, когда не нахожу себе места от волнения, стоит Вам хоть на час задержаться на заводе!
О своей периодической ревности к дирижаблям леди фон Ланге поведать не решилась, боясь ещё больше обидеть Генриха после всего, что уже было сказано друг другу. Растерянная совсем не той реакцией, что ожидала, до дрожи боясь ещё раз потерять любимого мужа, Эмма мысленно соглашалась со всем, что он говорил. Да, она больше не будет пытаться сдерживать себя наедине с ним, она больше никогда-никогда не заикнётся о том, что так рассердило супруга, будет вести себя, как он того захочет, только бы он больше не смотрел на неё так, не говорил так холодно и отстранённо...
- Простите меня, - ещё раз попросила Эмма, словно снова возвращаясь в детство. Ощущение было такое, будто она, как и в шесть лет, ляпнула при гостях какую-то бестактность, была за это строго отчитана, но так до конца и не поняла, почему нельзя спрашивать у тётушки Мэрион, сколько пирожных она уже съела.
- Я не буду отстраняться, никогда не оттолкну Вас, буду следовать Вашим и своим желаниям, но ведь... - леди Эмма на мгновение замялась, ещё раз обдумывая то, что собиралась сказать, взвешивая каждое слово. - Я люблю Вас, мне было хорошо с Вами даже тогда, на... на столе, - ещё одна пауза, во время которой добропорядочная мать семейства пыталась справиться с новой волной жгучего стыда от того, что сейчас говорила. - Но как мне смотреть в глаза хотя бы Вашей матушке на следующее утро? - последний вопрос прозвучал практически просительно. Согласившись со всеми желаниями Генриха, Эмма совершенно искренне не знала, как ей вести себя на людях, и впадала в недоумение при мысли о том, что ради счастья мужа придётся лицемерить перед ближайшими родственниками.

На этот раз её не пришлось просить дважды. Эмма с готовностью приникла к груди мужа, тихо радуясь, что он снова с ней на "ты", что означало если и не само прощение, то уж точно его несомненную близость.
- Я буду молчать, только не сердись больше, - снова попросила она, всё ещё чувствуя себя маленькой девочкой. Сейчас примирение с Генрихом было настолько важным, что напуганная угрозой новой размолвки леди фон Ланге и не подумала о том, что это обещание значит не только притворство перед совершенно незнакомыми людьми. Оно означало и ложь самым близким, в первую очередь, родной матери. Требование мужа не сдерживать своих эмоций овлечёт за собой неминуемое враньё, стоит только леди Хитклифф в очередной раз осведомиться о том, соблюдает ли дочь предписания врачей.
Правда, было ещё кое-что помимо недовольства мужа, что тревожило Эмму, и что она никак не могла не озвучить, даже невзирая на очередную возможность рассердить Генриха. Снова вздохнув и с трудом подняв на супруга глаза со сверкающими от слёз ресницами, леди фон Ланге произнесла всё с той же просительной интонацией:
- Я сделаю всё, что хочешь, только, пожалуйста... Ты... ты можешь,.. - сказать оказалось куда труднее, чем она думала. -...можешь почаще говорить мне, что не считаешь меня ш... т-той самой? Просто, мне кажется, что, если ты будешь говорить мне это, я... я скорее сама перестану считать себя такой...

На предложение погасить свет Эмма лишь кивнула, с трудом проглотив очередной всхлип. Отношение к этому решению было двойственное, и, пока Генрих проделывал путь от кровати до выключателя и обратно, она изо всех сил старалась успокоиться и взять себя в руки. С одной стороны, темнота действительно снимала неловкость и позволяла стеснительной и мнительной женщине говорить то, что хотелось, не боясь наткнуться на осуждающий мужнин взгляд. С другой же стороны, Эмма прекрасно знала, для  чего гасится свет. Супруг, как всегда, не давал отсрочки и требовал немедленного выполнения обещаний, что она только что надавала, боясь снова его потерять. Да, сейчас родной голос опять стал мягким и ласковым, но леди фон Ланге прекрасно знала, что от этой мягкости не останется и следа, стоит ей сейчас сказать хоть слово поперёк. Правда, перечить сейчас не очень-то и хотелось, слишком много сил ушло на то, что уже было сказано.
Как только Генрих снова сел рядом с супругой, Эмма в тот же миг, уже без всяких просьб, прильнула к мужу, обнимая за талию и кладя голову ему на плечо. Теперь эта близость не столько пугала своей откровенностью и распущенностью, сколько свидетельствовала о полученном прощении, а потому успокаивала: если муж не отталкивает, значит, больше не сердится.
- Такое впечатление, будто мы снова на Линьяно, - осмелев от темноты, проговорила Эмма. - Только на этот раз я боюсь не того, что ты со мной сделаешь, а того, что сделаю я сама, - сказав это, она ещё крепче обняла мужа, будто бы боялась, что кто-то попробует его отнять.

"Какое счастье, что это полагается делать в темноте!" - подумала Эмма, как можно теснее прижимаясь к своему мужу. При всём желании и удовольствии, что она испытала буквально только что, отделаться от горького осадка давешнего разговора было очень сложно. Забывшись в тот момент, когда Генрих осторожно потянул за пояс её халата, сейчас леди фон Ланге постепенно приходила в себя.
Вместе с осознанием только что произошедшего возвращался и недавний стыд. Правда, он уже не шёл ни в какое сравнение с теми чувствами, что заставили её сегодня затеять весь этот разговор. Слова утешения, как всегда, так или иначе подействовали, и теперь Эмма лишь смущалась от того, что, совершенно обнажённая, лежит с мужем под одним одеялом: Генрих, словно назло, кинул её сорочку куда-то вглубь комнаты, а выбираться из кровати и его объятий в совершеннейшем неглиже его жена не смогла бы даже после тысячи заверений в том, что супруг не считает её шлюхой.
- Это было бы прекрасно, - оживилась Эмма в ответ на предложение ещё раз вернуться туда, где когда-то они были так счастливы. - Главное, чтобы ты смог выкроить время, - она изо всех сил постаралась, чтобы эти слова не прозвучали упрёком, но едва различимые нотки обиды скрыть не удалось. При всём понимании ситуации, леди фон Ланге порой считала, что дирижаблям муж уделяет куда больше времени и сил, чем законной жене.
- Да и мальчики, разе мы можем оставить их надолго? А если я ещё раз забеременею? - последнее врачи запретили ей строго-настрого, по крайней мере, ближайшие пару лет, однако же Эмме не столько хотелось подарить мужу как можно больше детей, сколько "реабилитироваться" в глазах Генриха, зачав не лёжа на столе с задранными на голову юбками, а как полагается, в супружеской постели, глядя в глаза отцу своих детей.

- До лета целая вечность, - протянула леди Эмма, словно бы прочитав мысли мужа. В голосе послышались капризные нотки, свидетельствовавшие о том, что она уже не боится рассердить Генриха. - Может, ты сможешь вырваться хотя бы чуточку пораньше? Необязательно именно на Линьяно, я бы сбежала с тобой в тот дом, где жила, когда...
Эмма осеклась, вспомнив о причине тогдашнего переезда. Опять она забылась и невольно напомнила о нанесённом супругу оскорблении, а ведь давала себе слово больше никогда-никогда не делать ничего подобного! Оставалось только радоваться, что спасительная темнота не даёт увидеть, как вспыхнули от стыда её щёки, и надеяться, что опрометчивые слова не станут причиной новой размолвки.
- Куда угодно, но только вдвоём, и как можно скорее... - на этот раз чуть ли не извиняющимся тоном попросила Эмма, пряча лицо на груди Генриха, будто бы хотела скрыть от него новую волну смущения и беспокойства. Ещё бы! Старые страхи опять дали о себе знать, стоило только респектабельной леди предложить мужу такое. - Только пожалуйста, скажи, что я не такая! - быстрым шёпотом напомнила она о данном обещании, боясь пойти на попятную.