Каждый день был похож на другой, и это ужасно утомляло. Утром он просыпался и далее старательно пыжился, стараясь привлечь к себе внимание, но его никто не замечал. А эти противные девицы иногда запихивали его под стол подальше, словно он был бездушной вещью, которая достойна лишь их тощих, колких ягодиц. Но и тогда он старательно светился видимым уголком, надеясь что кто-то из покупателей заметит и захочет забрать с собой… Но они совсем не смотрели на него, увы. Равнодушно скользнув, они тыкали пальцем в старинные кресла, изящные резные стулья, и даже ту хлипкую табуретку, что простояла в углу полгода – купили! А она между прочим, провела на свалке некоторое время, Табурет до сих пор помнил какая она пришла сюда скромная, растерявшая остатки былого пафоса… Но и она оказалась нужнее кому-то.
Когда свет гас, дверь захлопывались и где-то рядом с ними загорался огонек сигнализации, Табурет мог наконец расслабиться. Он вздыхал, практически старчески, хотя стариком и не был – наоборот, его молодости мог позавидовать любой предмет по соседству! Но разве возраст определяется годами… В душе Табурет был измотан и отчаянно утомлен одиночеством. А еще ему хотелось поговорить хоть с кем-то, в один момент он даже пересилил себя и попытался вклинится в разговор двух девиц-консультанток, но в ответ услышал лишь:
- Ой, табурет совсем рассохся, скрипит, надо выбросить.
- А новый на свои деньги купишь? Развалится – сколотим, какие проблемы? И некогда нам рассиживаться!
От таких грубых слов он поник еще больше. Воспоминания и думы о никчемности неспешно проносились по его плоскости, так было всегда перед сном. «Вскрыть вены… Ах, знать бы где эти вены находятся… Стоп! Я этого не думал!» - шальная мысль кольнула один из крепких болтов, неужели кто-то из людей остался здесь ночевать? Но где она тогда, голос же женский и такой приятный… Словно серебряный колокольчик. Он не удержался и тихо скрипнул в ответ:
- Кхм, мадам, вы совершенно правы, могут. Я видел сам, и это было некрасиво.
Он замолчал и ножка его начала неприятно зудеть, словно намекая что ляпнул глупость. Одновременно он пытался подсмотреть видимой из-под стола частью, кто там говорит? Неужели одна из девиц уснула прямо на столе? «Из новеньких, наверное… такой чудесный голос» - еще раз подумал Табурет и смутился еще больше.

Она ответила ему! Более того – робко и с любопытством, не одернула, не накричала, не сказала с долей презрения: «Тебя не спрашивали, груда бесполезных досок!». Оттого сразу захотелось расправить слегка потасканные плечи и снизить голос на полтона, чтобы казаться хоть немного более мужественным. Конечно, выгляди он более презентабельно, можно было сразить даму и внешним лоском, но трещинки старого лака, неровный скол на одной из планок, соединяющих ножки Табурета и еще одно, самое некрасивое – след ожога на самой макушке, едва заметный, но ощутимый до сих пор. Это одна из противных девчонок курила в подсобном помещении, и, заслышав покупателей, бросилась, неровно затушив сигарету и случайно смахнув ее на него. Тонкая, неприятно пахнущая дымящаяся палочка, она даже не удосужилась извиниться за оставленный след в душе и на теле мужчины.
Зато тем большим удовольствием было наблюдать, как прибежавшая обратно продавщица нервно тушит обидчицу, мнет и ломает хлипкое тельце, не обращая внимания на рвущуюся тонкую кожу и сыпавшиеся внутренности на черное надгробие всех умерших сигарет – тяжелую малахитовую пепельницу.
Осознав, что за размышлениями о внешнем виде пауза затянулась, Табурет начал решительный рассказ.
- Некрасиво, мадам, верно. Вы знаете, не так давно прямо на моих глазах моим же товарищем прекратили жизнь другому человеку. Товарищ при этом пал сам, весь в крови, изломанный едва ли не по щепкам, а потом его забрали какие-то странные люди. После того я никогда не видел своего друга, говорят, он стал вещьдоком… Вещьдок! Разве это красиво, мадам? Был табурет – а стал вещьдок, разве красиво?
Он неловко рассмеялся и осекся, пораженный корявостью рассказа. Да разве так разговаривают с без сомнения прелестными особами? А о чем с ними вообще разговаривают?
- Говорят, с набережной очень красивый вид на рассвет, и будто это очень романтично. Вы когда-нибудь видели рассвет, мадам?
Жаль, что рядом не было салфетки или хоть какого-нибудь полотенца, а то ему стало ужасно жарко от волнения.

- Как я вас понимаю... О, это липкое, красивое лишь названием своим. А потом столкнешься лично - и стоишь, запятнанный и недоумевающий. И мухи. Эти наглые, шумные, беспардонные прожигатели жизни! Налетят, обступят, грязными лапами в липкие пятна на душе…
Табурет даже голос повысил. Ах, как она его понимала. Как никто другой. И это придавало уверенности. Если бы он был чайником – он бы вздымал закипающую крышку паром и красиво пускал дым из носа. Не так, как старая резная Трубка – вальяжно и неторопливо, хоть и с огоньком, но активно, подпрыгивая и демонстрируя себя в деле.
- Но я однажды смог отомстить их племени. Когда один из супостатов подкрался в ночи, намереваясь поставить черную отметину на моем теле – я раздавил его! Раздавил, как со страшным воплем кричит соковыжималка, убивая фрукт за фруктом!
Нет! Он – не чайник! Он – турецкий ятаган, изогнутый и точный в резкости своей, быстрый и ловкий, ведущий руку супротив врага!
Его деревянное сердце распалилось, он был готов лопнуть от переполняющей его энергии и страсти.
- Дорогая моя, а давайте… Давайте убежим с вами в закат! – Неожиданно  выпалил он, не сбавляя эмоций. Сейчас, рубить, с плеча! – Давайте же, решайтесь, милая… Я паду на колено перед вами, и попрошу вашей руки, только покажитесь, и сбегите! Вместе со мной, в рассвет… или все-таки в закат? Ах, оставьте, это неважно! Я пойду за вами туда, куда вы захотите, хоть на край стола и спрыгнем вместе! Но я уже внизу, стою под вами и молю вашей же руки, не более...
Он неожиданно замолчал, осознав, что в собственном потоке словоизвержения может и не расслышать ответ.

Отредактировано Табурет (2011-09-08 23:09:55)

Бу-бу-бу.Буууу. Бу-бу-бу… - что за бестактность бубнить, когда она спит? Моль с отвращением открыла глаза и громко икнула. Хотелось есть. Зверски хотелось. Этот стерильный с точки зрения жратвы карман, доведёт её до истощения. Она поёрзала на спине среди крошек от табака, высыпавшегося из пачки сигарет, с ненавистью посмотрела на эту пачку, занимающую так много места в кармане и окончательно проснулась. «За карманом» разговаривали.
Один голос явно мужской звал сбежать в закат, второй тонкий и нежный как серебряный колокольчик сомневался. И правильно делал! Что там делать в этом закате? И жрать там наверное не дают… Моль рассердилась и перевернулась на живот. Немножко полежала, слушая, как бурчит у неё в кишках, а потом полезла вверх по стенке кармана. Вверх, вверх и вверх, вон из этого сумрачного, душного места, где наглые пачки сигарет занимают всё свободное пространство.
Взобравшись по скользкой шёлковой подкладке к окантовке кармана, Моль, кряхтя, выбралась наружу и кое-как уселась, свесив в пропасть тонкие нижние ножки-лапки. Сверху открывался отличный обзор на пыльное и захламлённое помещение, забитое старыми вещами. Мебель, посуда, всяческая фарфоровая дребедень и ни одной шубы! Моль злобно ощерилась и голодно клацнула зубами. «Что за невезуха! Куда это её притащили против её воли? И где, я вас внимательно спрашиваю, шляется Гринпис? Животных морят голодом, это целый мольный геноцид, а их нету!» Тут послышался шум, и что-то свалилось с металлическим стуком на деревянную поверхность. Моль свесила голову и увидела старую обшарпанную табуретку, а на ней изящную серебряную вилочку.
«И здесь эти аристократки» - с отвращением подумала Моль. Серебрянные вилочки никогда и ничего плохого не делали Моли, но их нельзя было есть! И за это Моль их ненавидела. Она вообще ненавидела всё, что нельзя было есть. Но изящное, старинное и сделанное из драгоценных металлов, она ненавидела извращённо. То есть даром - безвозмездно. И никогда не упускала случая отомстить. Поэтому Моль перегнулась и камнем упала вниз с кромки кармана пиджака висящего на вешалке в свою очередь висящей на перекладине старинного гардероба. На половине пути к полу Моль раскрыла крылья, сделала вираж и запорхала к Табуретке. Изящно опустившись на её (или его?) поверхность, она хищно осклабилась и поприветствовала честную компанию.
- А я смотрю тут у вас веселье! Приветствую, приветствую! – чуть чуть похлопала крыльями и опять икнула.
- И жрать нечего, - мрачно завершила она свою маленькую речь.

В такие минуты больше всего хотелось вспыхнуть и опасть горкой пепла. Лишь бы не видеть, как подступившее счастье рушиться прямо на глазах. И кто тому виной? Маленькое, вредное, противное насекомое, наподобие пресловутой мухи. Только и может, что рожи корчить. Жаль нельзя сделать как люди – закрыть ладошкой лицо. Табурет тихо вздохнул, прикладываясь краем сиденья к ближайшей ножке стола.
Да что она бы понимала в этой жизни? Мелкоматериальные удовольствия вроде пресловутого «жрать», никакой поэтики.
Впрочем, в ее дальнейшей речи присутствовал определенный ритм.
- Сударыня… Не смейте… Приближаться… - Он отчаянно пытался перебить Моль и ее попытки подобраться к очаровательной Вилочке. Табурет был в отчаянии и даже ужасе – его прекрасная возлюбленная рядом с хамкой! Ох, попадись бубнилка под его горячую ногу, ох только попадись…
Но она вдруг замолчала, закончив свое «заклинание». Ненадолго воцарилась тишина.
- Дорогая… - шепотом начал Табурет, обращаясь к Вилке. – Она того, умерла? Туда ей и дорога. Но вдруг кто видел и запишет в соучастники процесса? Думаете, они будут разбираться? Нет… Нам нужно бежать. Впрочем, что там – я возьму все на себя. Возьму, а вы – останьтесь, вам не нужно следовать за мной, не нужно, я…
Голос сорвался, Табурет поник. Она же так ему и не ответила на прошлый вопрос. Конечно, такой красотке не с руки бежать к закату с колченогим новым другом. Да и наверняка у нее есть свой кавалер, какой-нибудь снобистский нож. А он – что он? Его судьба предрешена противной, гнусной Молью.

- Ааа! Не ждалиии! – завопила Моль, ловко вспархивая с деревянной поверхности табурета. – Интриги плетём? От закона пытаемся сбежать? Я вам покажу в закат!
И она сжала кулачки и затрясла ими на всех четырёх лапках. Оставшимися двумя она затопала, стараясь побольнее попасть пяткой по табурету, как будто он мог чувствовать боль своей крышкой, которая по назначению своему служить местом, куда опускаются всем, чем можно, была нечувствительна ни к чему. Наверное… Ну, это было бы очень разумно, учитывая, чем иногда на эту крышку… ммм… скажем так – опирались, и то, чем и как по этой крышке иногда стучали.
- Что, припухли любовнички? Ах, дорогая! Вам не нужно следовать за мной, - кривлялась Моль, закатывая глаза и басом передразнивая табуретку. - Нет, что Вы! Вы же не оставите меня здесь! – продолжала она глумиться уже тоненьким писклявым голоском. А затем злобно, уже своим голосом заорала:
- А я не собираюсь помирать! Хотя тут у вас жрать не дают и всё в закат бежать собираются. А вот фиг вам индейская избушка! Я бдю и всё вижу!
С этими словами Моль расправила крылья, подпрыгнула и взлетела. Сделав круг над табуреткой, она заложила вираж и поднялась выше, порхая где-то под потолком и зорко наблюдая обстановку.